Чарнолуский В.И.
ДЕСЯТЬ ЛЕТ НАЗАД
(Воспоминания [в 1927 г.] о
первых моментах февральской революции)
В последние предреволюционные дни на меня была возложена обязанность разведчика: быть постоянно на улицах, вместе с народными массами и периодически сообщать по телефону в Таврический дворец Керенскому или кому-либо другому из левых депутатов о всем, что происходит в народе.
Революция нарастала неудержимо, с головокружительной, все увлекающей быстротой. Накануне ее стихийного победоносного взрыва властью были сделаны последние отчаянные попытки спасти свое положение. Ярко помню, как утром, отправляясь на свой пост, я застал Невский совершенно пустым, с военными заставами на всех вливающихся в него улицах. Через заставы никто не пропускался и до меня из-за лошадиных спин доносился какой-то, совершенно особенный, отчаянный голос командующего генерала, приказывавшего разгонять стекающуюся со всех сторон публику.
В 6 часов вечера 26 февраля на квартире у Керенского состоялось совещание представителей всех революционных организаций, носившее, по-видимому информационный характер. Когда был поставлен на обсуждение коренной вопрос, какой тактики держаться дальше, только один голос (если память мне не изменяет - представителя большевиков) требовал немедленной организации вооруженного восстания, все остальные находили его не отвечающим положению.
После собрания у Керенского происходило собрание на квартире у одного из либерально-демократических депутатов Думы, на котором присутствовали представители всех демократических и революционных направлений и среди них очень многие члены будущего Временного Правительства. Такие собрания происходили не первый раз и собравшиеся были в курсе одного из неосуществившихся заговоров против Николая II, для которого в столице был наготове один из автомобильных отрядов Союза городов. Была признана необходимость немедленного форсирования этого заговора. Никто из присутствующих, среди которых были многие видные профессиональные политики, не сознавал, что революция - уже свершившийся факт и необходимо лишь ее немедленно же реализовать. Собрание было как бы прообразом будущей рахитичной и близорукой политики Временного Правительства. Собрание кончилось поздно ночью и мне пришлось пешком возвращаться в Лесной, где я проживал в это время на нелегальном положении.
Улицы были совершенно пусты и как-то особенно напряженно молчаливы. Сделав последние необходимые семейные распоряжения и наскоро выспавшись, утром я снова отправился в город, счастливо попав на какого-то извозчика. Все предместья носили уже ярко революционный характер, отовсюду спешили мужчины, женщины, солдаты со своим оружием, часть граждан также была вооружена чем попало. У начала Б.Самсониевского (?) проспекта скопилась уже большая вооруженная толпа. Я слез с извозчика, вмешался в толпу, увидел автомобиль, шофер которого очевидно поспешил, наряду со всеми, на зов революции, не забыв захватить с собой в свое распоряжение и свой автомобиль. Я заявил, что мне необходимо попасть в Таврический дворец. Никто не спросил, ни кто я, ни за чем я еду. Передо мной сейчас же раскрылись дверцы автомобиля, весь он, и внутри и снаружи, немедленно же ощетинился штыками солдатской охраны и мы быстро двинулись, напутствуемые заботливыми предостережениями, как безопаснее проехать об обстрела контрреволюционных пулеметов на чердаках. Никто однако в нас не стрелял и мы благополучно проехали даже мимо Петропавловской крепости, у самых ворот которой расположилась какая-то часть в строю, очевидно также уже совершенно революционированная, но пока еще пассивная, хотя и при офицерском составе.На Шпалерной уже горел Окружной суд и разбивали ворота Предварилки. На пути стояла уже первая революционная застава. Автомобиль остановили, у меня потребовали документы, бывший при мне билет члена ЦК партии народных социалистов распоряжавшимся заставой был признан недостаточным, и я должен был продолжать путь пешком.
После докрасна раскаленной революционной атмосферы всего города Таврический дворец производил очень странное впечатление: вокруг него правда уже была публика, но казалось пусто и тихо. На самом крыльце сиротливо сидела гр. С (О).В.Панина(?) и ее приятельница Пуришкевич. Члены думы заседали во внутренних помещениях и к ним никого не пускали. Я потребовал вызвать ко мне немедленно же Родзянко. Вскоре двери раскрылись и показался Родзянко, за ним Керенский, Некрасов, Милюков и другие. Я заявил: "г. председатель госуд[арственной] думы, весь город находится во власти революционного народа и солдат, необходимо немедленно же сложить с престола династию Романовых, исключить из состава госуд[арственной] Думы всех депутатов правых кадетов и взять власть в руки Думы". Родзянко пытался было заявить, что не может допустить подобных заявлений, затем депутаты удалились и двери за ними снова захлопнулись. Время шло, действий с их стороны не было и пришлось несколько раз посылать настойчивые требования, пока наконец не было объявлено об образовании Временного Комитета Госуд[арственной] думы.
Во дворе толпа уже увеличивалась, но никакой организующей силы все еще не было, караул, стоявший в нем разошелся, кажется пристрелив своего начальника. Положение было совершенно нетерпимое и, никем не уполномоченный, я решился действовать сам, по праву солдата революции. И странно, против этого самозванства никто не возражал и я, неизвестно почему, попал на несколько первых часов в положение первого самовольного организатора революции на территории дворца. Во двор вошла в строю и при оружии, но без офицерского состава, какая-то рота. Я распорядился, чтобы большая часть ее заняла во дворце караул и поставила вокруг него караульные посты, а другую часть отвел в недалеко расположенное здание водопровода, где также был поставлен революционный караул.
Характерно, что несмотря на революционную атмосферу старые традиции давали о себе знать: за неимением офицера, начальником первого революционного караула я поставил стоявшего неподалеку унтер-офицера другой части (1), затем я организовал во дворе дворца собрание всех находившихся вблизи студентов и курсисток и сделал им сейчас же принятое предложение: разбиться по учебным заведениям и немедленно отправиться всем в свои районы для организации на местах революционной охраны. Вернувшись в здание дворца и предвидя неизбежное скопление в нем революционных масс, я просил встречавшихся мне членов Союза Городов (Оболенского и еще кого-то) немедленно же организовать снабжение дворца продовольствием и они сейчас же, на единственном, явившемся тогда во дворец автомобиле, отправились по этому делу и организовали его блестяще. Ко всем телефонам дворца, доступным общественному пользованию я поставил часовых, допускавших к переговоры только по делам революции.
Между тем дворец быстро захлестывался могучим революционным потоком. Прилегающая улица была запружена народом, но во двор могли проходить только по пропускам. Один за другим прибывали автомобили и поступали в распоряжение сформировавшегося уже особого отдела. Приходили воинские части, все без офицерского состава и части располагались в помещении дворца, заваливая их пулеметными лентами и всяким оружием. Самопроизвольно создавались первые органы революционной власти: выдача пропусков во дворец, выдача пропусков на автомобили, военный центр и т.д.
К вечеру во дворец стали со всего города вереницами вести арестуемых народом полицейских и жандармов и привозить на грузовиках министров, генералов и прочих властей. Во дворце одновременно формировались два центра: один думский, другой советский, но первые дни я не был органически связан ни с тем ни с другим. Я делал то, что диктовалось революционной обстановкой и чего не делал никто другой, а этого дела было сверх всяких сил. Первые моменты революции так действовало множество граждан и результаты этой неорганизованной организации были поразительны: Таким порядком были быстро и решительно ликвидированы все контрреволюционные центры в виде рассыпанных по всему городу на чердаках пулеметов, производились по всему городу массовые аресты, охранялись общественные здания, открывались булочные и съестные лавки и т. д. Вся эта, проникнутая глубоким социальным единством и одухотворенная революционным порывом работа представляет едва ли не самую характерную черту первых моментов февральской революции - черту, которая заслуживает особого социалистического изучения.
Улицы города представляли странный вид: на тротуарах везде взволнованный народ, нет ни трамваев, ни одной лошади, один за другим проносятся переполненные вооруженными солдатами и рабочими грузовые автомобили, нередко останавливавшиеся на углах для кратковременных летучих митингов, проносятся также ощетинившиеся штыками случайной охраны легковые автомобили по разным очередным революционным делам. У кого, как у меня, были удостоверения выданные из центров думы, был единственный способ ускоренного сообщения, завидя мчавшийся грузовик, становился на его пути, поднимал руки, автомобиль останавливался, забирал нового пассажира и мчался дальше к Таврическому, или от него, куда было нужно.
Из уличных впечатлений первого дня особенно ярки и характерны два следующие. По набережной Мойки идет сильно подвыпивший солдат (единственный пьяный, которого я видел), размахивает ружьем, и прицеливается в проходящих приговаривая "кто хочет жив быть". Желая обезвредить пьяного, я бросился искать офицера (снова этот пережиток), нашел какого-то растерянного поручика возле гор. Думы и просил его принять необходимые меры. Вслед за тем, на Морской я встретился с внушительной массой матросов, шедших к Таврическому в полном строевом порядке, но, конечно, без офицеров. Этой массе я также пытался навязать в командиры встретившегося офицера, но конечно, встретил лишь пренебрежительное молчание. Я, как и многие другие, еще не понимал, какой колоссальный социальный сдвиг в массах уже произошел, какой огромный смысл имеет откол почти всего офицерского состава от поднявшейся как один человек солдатской революционной массы, и не предвидел тех грозных социальных выводов, какие неизбежно должны были быть сделаны из всего этого в недалеком будущем.
Незабываемый вид имела большая комната в Таврическом дворце, непосредственно примыкающая к другой комнате, в которой находился депутат распоряжавшийся приемом и сортировкой арестуемых властей. Помню в ней высокую фигуру раненого полицмейстера с повязкой на голове, на которой проступила кровь, он, вместе с несколькими другими такими же ранеными был здесь оставлен временно для охраны от возможных эксцессов, по временам их перевязывала какая-то сестра.
Из массы сцен, разыгрывавшихся в этих двух комнатах в то время когда я время от времени туда попадал, особенно красочно следующее. Как-то днем, войдя в приемную, я увидел выходящим из противоположной двери высокого упитанного гвардейского генерала (кажется Безобразова), который был арестован солдатами революции и освобожден депутатом (кажется Демидовым), который распоряжался арестованными. Возле меня оказался какой-то пехотный офицер, увидав освобожденного генерала, он задрожал от негодования: эта гадина по его словам, зря уложила в каком-то бою (он сказал в каком именно, но я забыл) массу солдат, и вот его освобождают. Я сейчас же бросился к депутату, сообщил ему в чем дело и категорически потребовал, чтобы генерал был арестован, получил отказ мягкотелого депутата и только после угрозы произвести арест самовольно, получил наконец распоряжение о задержании генерала - его успели догнать и арестовать.
В другой раз, уже вечером, входя в ту же комнату, меня буквально поразила удивительная картина: немного наискось от двери, у стены, с двумя солдатами с обнаженными шашками по сторонам, сидел на стуле Горемыкин, арестованный где-то, в парадном мундире, с андреевской лентой через плечо, с увешанной звездами и орденами грудью. Эта дряхлая фигура, на фоне двух славных молодых солдатских лиц, была наглядным олицетворением свергнутого самодержавия. От души жаль, что картина эта не была закреплена хотя бы фотографическим снимком. Вообще, по части художественной документации ее поразительных картин, февральская революция была до крайности бедна.
Но самым глубоким, величавым и истинно трагическим моментом в жизни депутатской приемной был следующий. Вечером, за запертыми дверями комнаты, ведущими в екатерининскую залу, послышался сильный, быстро приближающийся гул голосов, вслед раздался громовой стук в двери. Когда она была открыта, в нее быстро втолкнули человека в генеральской шинели, затем доставившие его солдаты сейчас же ее захлопнули и стали грудью отстаивать ее от напора наседавшей на них массы. Это был Сухомлинов.
Ясно было, что ему грозило растерзание и надо было его охранять. Мне пришлось прежде всего, принять его, быстро снять с него шинель и срезать затем его генеральские погоны. Признаюсь, что от первого же прикосновения к нему я почувствовал какое-то физиологическое отвращение, как от прикосновения к отвратительной гадине. Но все что было нужно, все же было сделано быстро и точно. За дверью крики и стук не прекращались: требовали немедленной выдачи Сухомлинова на расправу. В екатерининскую залу были отправлены несколько парламентеров для убеждения воздержаться от подобного акта. В результате пришли к соглашению: толпа обязуется не прикасаться к Сухомлинову, но он должен быть проведен через нее в "министерский павильон", где содержались первое время все арестованные сановники царизма. Я вышел в залу и мне выпало на долю участие в незабываемом акте духовного величия революционной толпы. Все участники этого акта переживали страшное нервное напряжение и чтобы гарантировать себя от внешнего его проявления, сама собой образовалась с каждой стороны прохода двойная цепь людей, взявших друг друга под руки и крепко державшая друг друга. Наступила полная тишина. Открылись двери. Вышел член думы, сказал несколько слов о необходимости, во имя достоинства революции, свято соблюсти свободно данное обещание. Затем показался Сухомлинов и медленно, при общем гробовом молчании, под горевшими негодованием и презрением глазами собравшихся, проследовал через весь огромный зал.
В первую ночь революции Таврический дворец относительно успокоился очень поздно, лишь в 3-4 часа ночи. Я проводил эту ночь в одной из комнат, где поместилось еще несколько человек депутатов, но и здесь не спали: у стола, прикрывшись огромной створой окна сел у телефона товарищ и засыпая я еще слышал его приглушенный голос: "Таврический дворец, служба связи". Ждали прибытия поезда ген. Иванова с георгиевскими кавалерами и против них уже поздно вечером были отправлены артиллерия и пехота. Надобности в них однако не оказалось. Поезд даже не дошел до столицы, так как на ст. Вырица местными рабочими и крестьянами, действовавшими под руководством народной учительницы А.С.Иоф (2) он был остановлен и принужден был повернуть вспять.
Не успели мы однако сомкнуть глаза, как раздался быстро приближающийся гул голосов и в комнату ввалилась толпа солдат, окружающая группу офицеров: их часть ночевала рядом и по рассказам солдат, как только все успокоилось бывшие при части офицеры очутились зачем-то у готовых к действию пулеметов, где были немедленно же схвачены. Приведенные солдатами офицеры были конечно впредь до выяснения дела арестованы. Инцидент этот показывает всю бдительность революционной массы. А что она все еще была более чем уместна ясно хотя бы из того, что еще вечером того же дня на чердаке одного из крыльев дворца были обнаружены и захвачены пулеметы. С вечера весь дворец и прилегающий к нему сад были уже ограждены правильно организованной цепью революционных военных постов с пулеметами.
Характеризуя по непосредственным живым впечатлениям первые моменты революции нельзя не остановиться на следующей ее поразительной черте - ее глубоком внутреннем благородстве мягкости по отношению к врагам. По всему городу солдаты и граждане производили массовые их аресты - начиная с министров, сановников и генералов, и кончая рядовыми жандармами и городовыми. Свозили их во дворец непрерывными вереницами, но не было ни грабежей ни насилий. Мне известен лишь один единственный случай, когда доставленные во дворец семеро (если не ошибаюсь) полицейских, не принятые за полным неимением свободных тюремных помещений, были пристрелены на Неве своими конвоирами.
Иллюстрацией же благородства революционных борцов может служить хотя бы следующий рассказ, сообщенный мне одним из солдат моей обычной автомобильной охраны. Рассказчик молодой великоросс, с открытым, симпатичным, умным лицом. За несколько часов до рассказа ему с группой товарищей пришлось с опасностью для собственной жизни "снимать" один из чердачных пулеметов. Ворвавшись на чердак они захватили двоих: пристава у самого пулемета и околоточного поодаль от него. Пристав был сейчас же на месте убит, а околоточный был только арестован и доставлен во дворец.
А вот живые иллюстрации, как стихийно действовавшие солдаты революции, не имея за собой в самую горячую пору никакого массового руководства, охраняли народное имущество. Мне лично пришлось организовать охрану Госбанка, Государственных сберегательных касс и Аничкова дворца. В Госбанк я заходил еще накануне и виделся со своим хорошим знакомым, одним из товарищей директора банка, ныне покойным П.М.Богдановым. Через него я хотел ориентироваться в помещении и повидаться с директором Плеске (кажется), но тот не счел возможным входить в личные беседы с революционером. В первый день революции я снова отправился в банк и узнал, что военный караул банка, как и все другие караулы, разошелся, но внутренняя банковская охрана своей службы не оставила. Теперь я уже истребовал к себе директора и мы условились на следующем: впредь до установления нового порядка, банку гарантируется полная внутренняя неприкосновенность, для внешней же его охраны, в дополнение к силам банковской стражи, немедленно ставится сильный революционный караул. После моего доклада, из думы была сейчас же направлена для охраны банка казачья сотня. На том я и успокоился, но часа через два, возвратившись во дворец из какой-то новой экспедиции, я сразу же натолкнулся на группу только что кем-то арестованных и доставленных во дворец всех ответственных служащих банка, во главе с директором. Они обрадовались мне, как старому знакомому. Оказалось, что направленная для охраны банка казачья сотня была обстреляна пулеметным огнем с чердака расположенного напротив здания и ускакала. Банк остался без охраны, а вскоре последовал и обычный стихийный арест всего банковского начальства. Все ответственные банковские служащие конечно сейчас же были освобождены и я лично на автомобиле доставил их в банк, а охрана его поручена сильному пехотному караулу. Другой такой же караул был одновременно направлен в управление госуд[арственных] сберегат[ельных] касс, водворяя его, я собрал внутреннюю стражу учреждения и обратился к ней с речью об особенной важности их службы по охране вверенного им огромного народного богатства.
Проходя мимо Аничковского дворца, я обратил внимание, что ворота его раскрыты настежь и кроме дворника никого не видно. Вхожу, замечаю в самом конце флигеля две осторожно выглядывающие головы. Оказывается, что это - генерал, комендант дворца со своим помощником. Караул дворца разошелся. Я распорядился немедленно же запереть ворота и вывесить над ними красный флаг и никого во дворец не пускать. Выйдя на Невский, остановил проходивших в толпе солдат и просил их принять на себя обязанности временного революционного караула дворца впредь до прибытия из Таврического нового караула. Не успел я все это организовать, как с Невского входит какой-то молодой рабочий и властно требует открытия ворот и производства во дворце обыска. После довольно острой беседы с ним и предъявления мною документов, сделанное мною распоряжение осталось однако в силе.
Изложенные выше, как и другие однородные действия, я наряду со многими другими, производил сначала по удостоверению (со обозначением имени, фамилии и даже чина), на четвертке бумаги, что я "работаю по поручению Временного Правительства", а затем по новому удостоверению, подписанному Карауловым, с бланком Временного Комитета Госуд[арственной] Думы и с печатью канцелярии думы, по которому предъявителю (имя, отчество, фамилия) приказывалось "оказывать всякое содействие в деле водворения порядка в городе и помощи населению".
В порядке революционной работы не приходилось конечно, уклоняться ни от каких ее форм. Пришлось, между прочим, в первый и конечно последний раз в жизни производить экстренный обыск по следующему важному делу. Во дворец явился переодетый жандармский ротмистр и требовал личного доклада Керенскому по вопросу государственного значения. Керенский поручил произвести допрос явившегося мне и Л.М.Брамсону. Допрос длился очень долго и действительно дал высоковажные результаты. Оказалось, что явившийся ротмистр служил на ст. Белоостров, под начальством жандармского полковника (фамилию его я забыл) [несколько слов неразборчиво] на границе творится что-то явно неладное: довольно часто в поездах туда и обратно проезжали разные лица на каких-то исключительных условиях, при непосредственном участии самого полковника и его жены. Довольно скоро он убедился, что эти лица несомненно являются курьерами императрицы Александры Федоровны, провозившими ее секретные пакеты в Германию и из Германии к ней. Как только это подозрение оформилось, ротмистр дважды подавал об этом секретные донесения, сначала своему высшему начальству, а затем прямо Сухомлинову, но никаких действий с их стороны не последовало и, насколько помню, или его перевели на другое место, или он сам ушел. Показания были убийственные для Сухомлинова и его агента - полковника. Немедленно же был отправлен военный отряд для ареста полковника в Белоостров, ожидалось вооруженное сопротивление, но и полковник и его жена были арестованы без всякого труда.
Тем временем я был командирован для производства обыска на городской квартире полковника. Пришлось ночью поднимать уже уснувшую какую-то латышскую семью, сильно перепугавшуюся. Обыск однако никаких ценных результатов не дал, но кой какие документы я взял и приобщил к дознанию. В дальнейшем все это дело, однако, куда-то исчезло и во время позднейшего процесса Сухомлинова эти веские улики против него, насколько мне известно, не фигурировали. Каюсь перед полковником: в одном из его сундуков нашелся небольшой кусок узкой красной ленты, которую я решился присвоить и нацепил ее на свой рукав, достать красную ленту в те горячие часы нормальным путем у меня возможности не было.
Заканчивая свои краткие воспоминания я не могу не отметить еще следующего. Все изложенное имело в виду исключительно первые часы и первую, самотеком занявшую свои революционные посты, смену солдат революции. Как приходилось работать на этих постах можно судить хотя бы по примеру т. Синани - первого заведующего автомобильным отделом дворца. Работа его была непрерывная и страшно напряженная, он выполнял ее без смены в течение целых суток и когда пришли его сменить - он едва смог сойти со стула. Почти никто, однако, из ответственных работников первой смены, в дальнейшем на своих постах не остался. Уже на второй день явился в думу в полном составе офицерский корпус одного полка (если не ошибаюсь - Семеновского). В помещениях думы появились [оставлено место для слова, вероятно, чтобы вписать его латинскими буквами, но слово не вписано] фигуры, многих из которых совершенно не было видно первые, решающие моменты революции. На место разрушенного ею порядка, стала быстро налаживаться новая машина власти.
Не лишнее, может быть, зафиксировать еще один любопытный эпизод первого дня революции. Во время какой-то короткой передышки, я стоял у окна в коридоре думы. Ко мне кто-то подводит английского генерала с адъютантом. И генерал с места в карьер говорит мне: скоро ли прекратится празднование и пора уже браться за работу (очевидно, военную). Я ответил, что праздник победоносной революции - праздник законный и не только не помешает, а поможет беспокоящей генерала работе. Генерал ушел недовольный. Как мне пришлось после узнать, на фронте был действительно, очень короткий правда, момент, когда войсками, в порыве революционного энтузиазма, могли бы быть сделаны чудеса. Но момент этот использован не был и завершился совершенно иными настроениями.
Все первые дни революции приходилось проводить в непрерывной напряженной работе, почти без сна, без регулярного питания и почти все время на ногах. Я провел их не раздеваясь в Таврическом, в деловых поездках. А когда, кажется на третий день я смог прийти домой и лечь в постель, на пальцах обоих ног оказались у меня кровоподтеки, не проходившие несколько месяцев.
Настроение было натянутое, как струна, но работалось четко, быстро, без малейших колебаний. На душе светло и радостно. Особенно дорого было казавшееся таким несомненным, что революция совершилась так легко, так бескровно. Казалось, что главное - уже сделано и что сейчас же начнется напряженная творческая работа по созданию новой, свободной страны.
Как-то, кажется на второй или третий день революции пришлось идти с историком В.В.Водовозовым. Радужно настроенный, я спросил его как долго, по его мнению, будет еще длиться острый период революции. Он ответил: "от 15 до 25 лет". Тогда мне казалось это невозможным. Теперь мы живем лишь на десятом году революции русской и на первых стадиях революции мировой и срок Водовозова как будто придется еще более удлинить.
_________________________________
1 Фамилия этого первого начальника караула была мною записана, но разыскать я этой записи не мог. Впоследствии он был замещен моим однопартийцем, офицером С.Ф.Каменским (?).
2 Работает ныне на педфаке 2-го МГУ.
__________________________________________________________________________________
Подготовили к публикации Р. Будаков и Т Лохина.