На улице

За несколько дней февральской революции со старым строем было решительно и бесповоротно покончено и "улица", стихийная революционная работа народных масс сыграла в этом великом историческом акте огромную роль. Образовалось Временное Правительство, во всю заработали снова специалисты "высокой политики" и улица была забыта. Правда, уже на второй или третий день революции покойный русско-польский революционер А.И.Венцковский усиленно пропагандировал в Таврическом дворце мысль о необходимости устройства парада революционным войскам, но это не осуществилось, хотя, несомненно, произвело бы огромное организующее влияние.

Первой могучей организацией революционной улицы был не парад, а похороны жертв революции и каждый участник их конечно на всю жизнь сохранит глубокое впечатление от незабываемой картины этих похорон. Каждый район вливался в общее шествие со своими покойными, которых несли на руках в обитых красным гробах. Все военные и другие оркестры столицы были в процессии и музыка их звучала как-то особенно сильно и глубоко. Особенно глубоко запала в душу захватывающая игра какого-то военного оркестра с серебряными трубами на углу Надеждинской и Невского. Вообще только во время революционных массовых выступлений я понял какое колоссальное социальное значение имеет музыка.

Затем огромная (свыше 100 гробов) братская могила, в которую каждый район бережно опускал своих погибших за общее дело братьев. Вся масса участников колоссальной процессии, от начала и до конца была проникнута каким-то, совершенно особенным, единым и глубоким настроением: это были похороны, но обыкновенного похоронного настроения не было и в помине, господствовало скорбно-радостное, глубокое сознание величавости переживаемого исторического момента. Город был полон звуками траурных маршей. Народ хоронил своих дорогих, своих близких и был проникнут одним настроением. Замечательно, что в общей массе были совершенно незаметны родные погибших, хотя, наверное, они сопровождали каждый гроб.

В известном смысле день этих похорон - был последним днем февральской революции и ее завершением. После этого народ еще много раз массами собирался на улицах столицы, но на этих выступлениях все явственнее и явственнее стало уже отражаться раздвоение, вносимое мучительными и глубокими проблемами, поставленными революцией перед народной массой и особенно обострившиеся тактикой новой власти, хотя и возникшей из недр революции, но столь далекой от ожидания революционной массы.

Уже во время первомайской демонстрации, когда, впервые появились знамена с лозунгами "Вся власть советам", наглядно проявилось раздвоение первичной, так сказать, революционной массы и было сигнализировано, что революционный процесс не закончен.

Во время майских выступлений, это сказалось уже в форме прямых столкновений враждебно настроенных друг к другу толп. А в июле эта враждебность вылилась уже в форму вооруженных выступлений и трудно сказать, чем бы они кончились, если бы не вмешательство вызванной правительством с фронта войсковой части.

Не посвященный в скрытые от посторонних глаз тайные пружины июльских событий, я, хотя и провел весь день в далеко не безопасных хождениях по улицам, не в состоянии был, однако же, до конца осмыслить происходящее. Случайно мне пришлось присутствовать при самом тяжелом моменте дня - расстреле казаков. Чтобы он был вполне ясен, необходимо иметь в виду, что в этих уличных выступлениях играли роль не только "свои", враждебно настроенные друг к другу силы, но несомненно и "чужие", темные силы. Без этого допущения почти невозможно по крайней мере объяснить, почему одним из первых объектов выступающей толпы оказалось мало кому известное здание, где помещалась наша военная контрразведка. Для охраны последней правительством был выслан специальный отряд в составе двух полевых орудий и взвода казаков. Орудия следовали рысью с чехлами на дулах, а казаки прикрытия ехали с винтовками за плечами. Как только отряд, следуя по набережной Невы, показался на Литейном проспекте, он был встречен убийственным огнем и большая часть казаков были убиты или ранены, ранено или убито было также несколько лошадей. Немногие уцелевшие спаслись во дворе углового дома. Артиллеристы не растерялись, орудия были остановлены, повернуты на Литейный и из них было сделано несколько выстрелов, после чего стрелявшие сейчас же рассеялись. Я находился не на самом Литейном, а потому не видел, кто именно стрелял и сколько стреляющих было, а также были ли пострадавшие из толпы, по-видимому выстрелы из орудий были холостые.

Через несколько дней происходили торжественные похороны убитых казаков, гробы которых везли на грузовиках. Похороны их резко отличались от похорон жертв революции. Это была демонстрация всех контрреволюционных сил. Особенно яркое впечатление осталось у меня от бесконечной вереницы духовенства всех рангов возглавлявшей процессию: раньше мне никогда не приходилось видеть такой огромной коллекции поповства и я жалел, что их, такие типичные и сами за себя говорящие, физиономии не были закреплены кинематографическими снимками. Июльскими днями и похоронами казаков сигнализировались ужасы надвигающейся гражданской войны.

Из уличных впечатлений эпохи памятны мне еще различные сцены перед окнами газетных редакций на Невском с известиями о первых удачах вымученного наступления наших войск на немецком фронте. У одних известия эти [вызывали] глубокую, бурно выражаемую радость, на лицах большинства отражалось тяжелое раздумье.

В смене революционных событий выдался однако еще один, последний момент, когда улица снова проникнута была единым глубоким чувством и напоминала первые моменты февральской революции. Это момент наступления на столицу "дикой дивизии". Крайне обострившаяся уже к этому времени партийная борьба в Смольном моментально сменилась единым революционным фронтом. На улицах и в трамвае на каждом шагу встречаешь взволнованные лица и чувствуешь, что снова все они такие близкие, такие "свои". Было ясно, что столица готова дать контрреволюционному наступлению дружный, могучий отпор. Но в нем не оказалось надобности. Победоносным авангардом революционной столицы оказались даже не войска, а высланные навстречу "дикой дивизии" несколько парламентеров, в числе которых были мой товарищ по работе в Государственном Комитете по народному образованию, такой же "дикий" горец, как и солдаты дивизии. Горячих слов честных солдат революции оказалось достаточно, чтобы нависшая над нею угроза рассеялась.

В политических центрах

Как только миновали первые, самые острые моменты революции и возобновилась работа руководящих политических организаций, я получил от своего партийного ЦК мандат на представительство в исполкоме совета рабочих депутатов. Явившись с этим мандатом в Таврический, я попал как раз на заседание исполкома. Прошло порядочно времени, пока исполком признал за партией энэс право на представительство и я был допущен на заседание. Участвовали в нем, если память мне не изменяет, вместе со мной, всего 7 человек. Обсуждался вопрос о необходимости немедленно же произвести арест царя. Вопрос был подвергнут детальному всестороннему освещению, хотя, насколько помню, никто против этого решения не возражал. Вопрос был решен единогласно и немедленно же отдано распоряжение о сформировании специального военного отряда для приведения в исполнение состоявшегося решения. Революционный процесс шел однако так бурно, что оно уже не могло быть доведено до конца.

В дальнейшем я хотя и не принимал близкого участия в работах исполкома, но часто в нем бывал и по его мандату нес ответственную работу в Государственном Комитете по народному образованию, о чем ниже. В частности, был на всех заседаниях исполкома в моменты очередных кризисов власти. Во всей работе исполкома красной нитью проходила одна непримиримая глубокая коллизия между большинством, стоящим на платформе коалиции с демократической буржуазией и меньшинством - большевиками, отстаивающими необходимость порвать с коалицией и образовать объединенное социалистическое министерство, которое одно только было бы в состоянии развить истинно революционную государственную работу.

Это разногласие [развалило - написано не вполне разборчиво от руки] всю работу комитета. Насколько оно было глубоко видно хотя бы из того, что даже во время последнего министерского кризиса, когда большевики снова решительно отстаивали свою точку зрения, кажется Дан заявил в ответ, что они, если желают, могут взять власть одни. Из отдельных эпизодов, ярко помнится первое появление в исполкоме т. Троцкого, который приветствовал "высокое собрание" длинной, красивой речью, отстаивавшей все ту же идею объединенного социалистического кабинета. Помню также выступление А.Тома, произносившего большие, глубоко прочувственные речи. Тогда они производили на меня впечатление, хотя по существу перед нами несомненно был француз, думавший только о тяжелом военном положении родины и совершенно не думавший, ни о великом внутреннем значении революции для России, ни тем не менее о ее мировом значении. Помню, наконец, фигуру совершенно растерянного и какого-то приниженного т. Зиновьева, явившегося в Таврический когда июльское выступление оказалось уже подавленным.

Почти вплоть до октября, время от времени происходили, сложившиеся еще задолго до революции, внепартийные собрания людей, хотя и разных политических направлений, но давно знающих и уважающих друг друга, умеющих и привыкших ценить свободный, искренний, не связанный никакими партийными или какими бы то ни было другими рамками, обмен мнений по важнейшим вопросам момента. Такой, чуждый какого бы то ни было принуждения, характер общения давал, однако же, в результате всем участникам очень много, а нередко естественно выливался и в крупные акты согласованного общественного выступления.

Начала этих собраний я не знаю, по-видимому они возникли на почве ликвидации "Союза освобождения", когда состав его расслоился между социалистическими партиями, с одной стороны, и кадетской партией, с другой. Подбор участников собраний производился с крайней осторожностью, взвешивалась не только политическая, но и моральная сторона каждого, причем стремились привлечь к общению лиц разных, но конечно не враждебных друг другу направлений и завоевавших себе более или менее влиятельное положение в разных общественных объединениях, в частности связи собраний простирались и на военную среду. Состав собраний был исключительно интеллигентский, участвовали в них представители всех прогрессивных буржуазных течений и всех социалистических направлений. Ни состав этих собраний, ни их суждения, принципиально никогда не оглашались и оставались известными лишь их участникам, весьма, в общем, немногочисленным. Собрания имели свои центр и свои периферийные небольшие группы в обоих столицах и провинции.

Принципиальными основами собраний было полное уважение и свободы совести каждого, и его партийной дисциплины. В предреволюционные годы собрания, несомненно, сыграли очень крупную, организующую и руководящую роль. После революции некоторые участники собраний также оказались на очень видных постах. Сначала собрания происходили довольно часто, нередко уже поздно ночью, когда затихала захлестывавшая всех непрерывная бурная дневная работа. Затем собрания собираются все реже и реже и осенью 1917 г. наконец замирают, чтобы уже больше не возобновляться: в атмосфере революции они очевидно оказались изжившими свое время.

Хорошо помнится одно из собраний, целиком посвященное национальному вопросу и крайне характерное. Меры принятые в этой области Временным правительством, не удовлетворяли места, нарастало общее им недовольство, особенно резко выражались национальные требования украинцев. И вот два видных киевлянина специально приехали в столицу, чтобы доказать необходимость решительных мер для удовлетворения национальностей. Особенно подчеркивалась важность национализации воинских частей. Разгорелись горячие прения. С одной стороны отстаивалась необходимость полного удовлетворения революцией всех национальных требований полностью и без урезок. С другой - раскрывалась чисто политическая важность широких мер по национальному вопросу, как средства временного смягчения экономических требований, удовлетворение которых приурочивалось лишь к Учредительному собранию.

В итоге, для большинства участников глубокое и полное разрешение больного национального вопроса все еще казалось не достаточно исполнимым и эта точка зрения, по-видимому определяла собой и позицию "Временного Российской республики совета", составленного из представительств различных политических и профессиональных организаций. В общем же, собрания явно выдыхались и роль их даже отдаленно не могла сравниваться с ролью тех же собраний в дореволюционных условиях.

В Совете республики я состоял членом по мандату учительского союза и аккуратно участвовал на всех его заседаниях. Совет послужил ареной для резкого столкновения основных политических течений, но с самого начала стало совершенно ясно, что учреждение это совершенно никчемное, бессильное развить хоть какую-нибудь серьезную работу. Да и революционный процесс зашел уже так далеко, что для его удовлетворения нужны были меры совершенно иного характера.

Для характеристики общей атмосферы того времени может быть небезынтересен следующий маленький эпизод. Советом были учреждены, как и полагается, несколько комиссий и когда во фракции народных социалистов возник вопрос о распределении членов по комиссиям, я высказал готовность работать в научной [сверху надписано - национальной] комиссии. Готовность эта, однако же, не встретила сочувствия товарищей: моя позиция в этой области очевидно казалась им слишком крайней и политически незрелой. С выходом из Совета фракции большевиков, его никчемность стала особенно ясной и он покончил свое существование так же бесславно, как и жил: во время Октябрьской революции он разошелся по требованию командира какого-то нестройного большевистского отряда.

Участие в ЦК своей партии не оставило во мне никаких ярких воспоминаний. Упомяну, что по его настоянию я был выставлен кандидатом партии в Учредительное собрание по двум, кажется, губерниям. Агитировать за свою кандидатуру у меня однако не было ни охоты, ни времени, и в результате, конечно, она собрала лишь ничтожное число голосов.

Из всех переживаний в политических центрах эпохи, у меня особенно ярки два следующих. Одно относится к Демократическому совещанию, членом которого я был по мандату Учительского союза. Собралось оно в момент, когда кризис революции достигал уже крайних степеней напряжения. Бесплодие коалиционной идеи выявило себя, казалось, до последнего конца. Вся ситуация повелительно требовала немедленного сформирования сильной и единой социалистической революционной власти. Я беседовал со многими, прибывшими на совещание провинциальными делегатками и все они рисовали одну и ту же картину: какие глубокие надежды возлагались на это Совещание всей трудящейся массой страны, какой трогательной атмосферой были они окружены в пути. В результате Совещание, однако, обмануло все эти горячие ожидания и снова победила та же злосчастная, давно уже изжитая идея коалиции. Разбираясь в своей собственной позиции на этом знаменательном собрании, я ясно вспоминаю, что в глубине души у меня уже почти назрело сознание необходимости единого общесоциалистического фронта, но не хватило еще смелости выявить это сознание до конца и подчиняясь инерции, я голосовал вместе с большинством. Уходя из Совещания я чувствовал тяжесть и смутную неудовлетворенность - верные признаки допущенной ошибки. Однако полное ее осознание и необходимые из него личные выводы пришли все же значительно позднее...

Второе яркое впечатление оставило участие в одном из "исторических заседаний" в Зимнем дворце по случаю очередного правительственного кризиса, разразившегося в августе. Как-то, уже поздно вечером, я направился в свой партийный ЦК. Подхожу как раз к отъезду какого-то большого автомобиля с несколькими членами ЦК, меня зовут присоединиться. Оказывается едут на важное междупартийное заседание в Зимний дворец. В этот творец я попал первый раз и он произвел на меня неприятное впечатление: какой-то нелепый внутренний стеклянный коридор казенного типа, огромные неуютные холодные залы. Заседание происходило в сравнительно небольшой малахитовой зале. Произносились речи представителями чуть не всех крупных политических партий, большевиков однако же там не было. Самая горячая и красочная речь была произнесена Савинковым. Длинную, холодную, чисто политическую, в специфическом смысле этого слова, речь произнес Милюков. В общем, это длинное историческое заседание производило удручающее впечатление чего-то надуманного и далекого от действительных требований суровой действительности, все более властно заявлявшей о своих правах. Особенно тяжелое впечатление оставила речь Милюкова. На самом совещании я еще однако не мог до конца его подытожить. Закончилось оно поздно ночью, спать почти уже не пришлось и надо было идти председательствовать на секции Государственного Комитета. Товарищи узнали что происходило ночью и просили поделиться с ними впечатлениями. Передавая им о ночном заседании, я сам как-то особенно ярко и глубоко почувствовал всю его ужасающую внутреннюю пустоту, всю глубину его несоответствия со страшным напряжением переживавшимся страной. Нервы уже не выдержали и со мною сделалась истерика...

Возле правительства

С образованием "революционного" Временного Правительства, казалось перед каждым сознательным гражданином во весь рост встала грандиозная перспектива возможности облечь наконец в плоть и кровь свои, самые затаенные и самые великие идеалы социального строительства. И вот, на первых же к этому шагах, стала все явственнее и явственнее проступать наружу какая-то глубокая внутренняя хилость нового правительственного курса. Такие кардинальные вопросы как земельный и как ликвидация войны оставались нерешенными и тяжко давили на все. И даже в таких, казалось бы, простых и ясных-преясных вопросах, как вопрос национальный, как местное самоуправление, как народное просвещение, реформы шли таким темпом, который может быть и был бы хорош для нормального "мирного" времени, но который совершенно не отвечал высокому напряжению переживавшегося страной революционного момента.

В самый первый период революции я получил приглашение принять участие в Комиссии министерства внутренних дел по выработке нового Положения о земских учреждениях. Проект его, конечно, "по степени" резко отличался от Положения старого, но целиком сохранял в то же время его основной "тип": дуализм правительственной и "земской" власти на местах и доминирующую роль правительства и закона. Пришлось конечно возражать, но иная точка зрения собрала лишь ничтожное меньшинство. Ярко помню при этом небольшую, но очень характерную частность. Не помню уже по какому именно конкретному вопросу мне пришлось в очень резких, хотя и вполне конечно корректных выражениях отстаивать права молодежи и говорить против устоев старой семьи. Против меня сидел какой-то, по-видимому, очень важный, старый сановник: он в нескрываемом ужасе начал тут же креститься и довольно громко шептал: "господи боже, да что же это", или что-то в этом роде. Каюсь - меня разобрала охота поддать еще больше жару. В общем, участие в этой работе оставило у меня тяжелое, смутное впечатление. Какой толк мог быть от "коалиции" подобного типа?

Основная моя работа в этот период сосредоточивалась в области народного просвещения. Многочисленному кадру идейных работников по этому вопросу казалось, что теперь-то, наконец, после долгого мрачного периода самодержавно-бюрократического гнета, перед ними раскрылись перспективы неограниченных возможностей; жизнь готовила им однако горькое разочарование.

Как только миновали первые, самые острые дни революции и начала налаживаться регулярная работа, было организовано огромное собрание столичного учительства, на котором выступил с своей программной речью первый "революционный" министр нар[одного] образования А.А.Мануйлов. Выступление это произвело удручающее впечатление: перед учительством оказался человек, очевидно крайне слабо осведомленный в вопросах просвещения и собиравшийся строить его с узкой типично-"профессорской" точки зрения. Шли дни за днями и никаких сколько-нибудь важных мер не принималось. Недоумение сменилось все нараставшим раздражением. Состоялось первое многолюдное собрание возрожденного всероссийского союза учителей, на котором министр выступил вторично и в том же тоне. Я был председателем собрания. Никаких, проработанных заранее директив у меня не было и пришлось выступить экспромтом, опираясь на свое близкое знание проблем народного просвещения и настроений учительской массы. Получилась горячая, прочувственная, в высшей степени резкая отповедь новому министру, которая, очевидно, попала в самую точку и оказалась в полном созвучии с огромной аудиторией...

Вскоре я получил приглашение принять участие в работах министерства, по совещание с товарищами я ответил отказом и высказал уже совершенно назревшее у нас к тому времени требование учреждения особого, на демократических началах построенного, Государственного комитета по нар[одному] образованию, на который и должна быть возложена важная задача выработки органической реформы в этой важной области.

Потребовалось однако много томительной, упорной борьбы, пока министерство, наконец, сдалось, и явно против своего желания, должно было согласиться на учреждение этого Комитета. История его представляет в высшей степени красочную страницу и в истории нашей революции, и в истории нашего народного просвещения. Начать с того, что этот "государственный" комитет, несмотря на состоявшееся соглашение с министерством, до самого своего конца так и не получил никакого "юридического титула" и работал так сказать "явочным порядком"; очевидно Временное правительство не могло признать его "своим", да по существу он, конечно и был не его органом, а чисто революционным органом нового советского типа. Задачей Комитета была выработка временных законов по нар[одному] просвещению, которые должны были действовать впредь до утверждения новых органических законов. В результате крайне напряженной работы (7 сессий, 70 сессионных заседаний, не считая массы комиссионных) за 5 месяцев им было вполне разработано около 40 вполне законченных законопроектов, которые, по мере приготовления, и представлялись министерству, но ни один из них не получил дальнейшего движения и не был утвержден.

В основу организации Комитета были положены два принципа, которые и теперь сохраняют всю свою действенность: первым было признание, что несмотря на его специальный характер, подавляющее большинство в комитете должно принадлежать не профессионалам, а представителям трудящихся масс, вторым - идея, что во избежание бюрократизации личный состав комитета не должен отрываться от своей обычной трудовой деятельности и привлекаться на работу в комитет только на периодически созываемые кратковременные сессии.

По существу Комитет был как раз таким подсобным специальным законосовещательным органом, неизбежность планомерного развертывания которых в помощь единому законодательному центру все настойчивее выдвигается юридической мыслью и которые как нельзя более соответствуют основной идее советской системы государственной организации. В соответствии с этими исходными принципами, Комитет был сконструирован из представительств следующих организаций: Всероссийского совета рабочих и солдатских депутатов, Совета всероссийских кооперативных съездов, Всероссийского совета крестьянских депутатов, Всероссийской организации профессиональных союзов, Всероссийского учительского союза, Всероссийского земского союза, Всероссийского союза городов, исполнительного комитета Государственной думы, Академического союза, Всероссийского союза земских деятелей по нар[одному] образованию, Общегородского совещания и педагогической комиссии при Союзе городов, Всероссийской студенческой организации, национальных организаций, Совета казачьих войск, железнодорожного союза, должны были входить в него также министр и все товарищи министра нар[одного] просвещения, но фактически они почти не участвовали в его работах. Общий сосав членов Комитета превышал сотню, из них на долю профессиональных организаций работников просвещения приходилось меньше 30. Фактически, однако, значительное число их было делегировано от других организаций и они несли на себе главную тяжесть работ по Комитету.

В числе членов Комитета были, между прочим, следующие видные работники советского Наркомпроса - А.В.Луначарский, З.Г.Гринберг, Л.(?)П.Пинкевич. Председателем комитета по проекту его устава, должен был быть министр, фактически председателем все время был я, как председатель Бюро Комитета; в состав бюро входили еще только два постоянных члена (В.А.Герд и Я.Я.Гуревич) и секретарь В.А.Зеленко. В высшей степени характерно, что согласившись на учреждение Комитета министр признал необходимым, во первых исключить из его состава студенческое представительство и во вторых изъять из его компетенции вопросы высшей школы. Весь аппарат царского министерства новым министром был оставлен в полной неприкосновенности, остался даже старый товарищ министра, на видные посты в министерстве были однако привлечены два новых лица - С.В.Панина и П.И.Преображенский.

Живо помню впечатление от первого появления нашей братвы в парадном зале министерства, увешанном большими портретами всех бывших министров. Все окружающие очевидно смотрели на нас, вроде как на банду разбойников и во всяком случае как на явно чужеродное тело. Мы однако мало этим стеснялись и скоро вполне закрепили свои позиции. Несмотря на непрекращающиеся внешние трения, на многолюдность и пестроту состава Комитета и на чрезвычайную важность стоящих перед ним задач, жизнь Комитета быстро наладилась и шла в атмосфере дружной, деловой работы, не чуждой конечно довольно крупных принципиальных расхождений. Помню, с какой взаимной осторожностью встретился уже сработавшийся коллектив Комитета с влившейся в него большой делегацией совета крестьянских депутатов. Однако в самое короткое время обоим сторонам стало совершенно ясно, что это - одна и та же братская семья, имеющая одни и те же основные цели. Единственной делегацией, до конца не спаявшейся с Комитетом в дружную семью была делегация Академического союза, симпатии которой лежали очевидно на стороне министерства.

Очень скоро обнаружилось, что министр Мануйлов и Комитет вместе существовать не могут. Пришлось по этому поводу выступить с резким докладом сначала в исполкоме, затем на съезде советов. В результате возник первый министерский кризис. Министром был назначен С.Ф.Ольденбург, искренний друг народного просвещения. Его отношения к Комитету были вполне корректные и дружественные. Не менее корректными и дружественными были отношения и следующего министра С.С.Салазкина. Тем не менее, однако, положение Комитета по существу оставалось все тем же и ни один из выработанных им проектов осуществления не получил. Очевидно, дело заключалось не в личности того или другого министра, а в органической неприемлемости для всего режима Временного правительства ни личного состава Комитета, ни его идеологии.

Небезынтересно отметить, что во время последнего министерского кризиса бюро Комитета, не смотря на мои самые решительные возражения, единогласно признало необходимым выдвинуть на пост министра мою кандидатуру и отправило к председателю совета министров особую делегацию для ее поддержания. Кандидатура эта была решительно отклонена. Слух о ней однако уже распространился и я даже успел получить от одного старого приятеля за границей телеграфное приветствие, адресованное "министру нар[одного] просвещения Чарнолускому".

Судьбы идейной интеллигенции

В период от февраля до октября судьбы революции направлялись не трудовыми массами, а очень тонким верхушечным слоем идейной интеллигенции, причем решающая роль несомненно принадлежала интеллигенции социалистической, за исключением ее большевистского фланга. Теперь, по истечении целых десяти [исправлено карандашом на неразборчиво подписанное слово, вероятно "двадцати" ] лет, можно уже, кажется, подвести основные итоги, к которым привели занятые ею позиции, на которых в то время стояли и я и которые представились мне в совершенно другом свете только впоследствии.

Второй, глубоко ошибочной позицией интеллигенции было фетишизирование идеи "Учредительного собрания". Последнее мыслилось как единственный орган, полномочный для полного развертывания революции и для ее юридического оформления. И благодаря этому фетишу, огромная страна, буквально горевшая в революционной атмосфере, месяцами держалась на весу, в ожидании этого грядущего хозяина. Юристы и "специалисты" политики взасос разрабатывали мельчайшие детали сотворения этого хозяина, а тем временем шли месяцы за месяцами и естественно: что он оказался ребенком мертворожденным. Несомненно, что даже если бы оно и смогло начать свою работу, судьба его все же была бы в конце концов той же самой, хотя может быть и иной по форме. В высшей степени характерно при этом, что разрабатывая структуру Учредительного собрания по лучшим западным образцам, специалисты-политики оставили в абсолютном пренебрежении совершенно новую, народившуюся у нас уже в эпоху первой революции и действующую с первого же момента Февральской революции идею советской организации государственной власти - идею, которая как нельзя более соответствует воззрениям наших трудовых масс и которая могла быть полностью реализована в самый короткий срок. Вместе с тем, если оставить в стороне возможные при этой системе, как и при всякой иной, крупные дефекты и даже извращения, несомненно, что идея советской организации государства представляется гораздо более высокой формой социального устройства, чем традиционные формы парламентского буржуазного государства. Само собой разумеется, при этом, что и в рамках советской идеи могут быть полностью реализованы все достижения социального строительства, выработанные передовой политической мыслью буржуазных государств. В итоге, и в этой области, мысль революционированных масс развивалась по руслу советского строя, а мысль интеллигентской верхушки витала вне этого реального русла, в области формальных юридических построений. Результат столкновения этих двух идей был конечно предрешен.

Третьей, не менее ошибочной позицией верхушки социалистической интеллигенции был гипноз "коалиции", как единственного средства закрепить революцию. В основе ее лежала мысль, что трудовые массы, которыми революция была произведена и нужды которых она должна была удовлетворить - сами по себе не представляют достаточно надежного фундамента революционного строительства и что опору надо искать вне этих трудовых масс - в буржуазной демократии, органически связанной как раз с теми экономическими слоями, интересы которых неизбежно должны были столкнуться с интересами революционизированной массы. Насколько был силен этот гипноз и насколько переоценивались реальные силы буржуазии, может иллюстрировать хотя бы следующий характерный эпизод. Уже в день октябрьской революции мне случилось беседовать в здании Городской думы с одним видным кадетом. Мне казалось, что единственным выходом из создавшегося положения может быть только образование правительства, построенного на объединении всех социалистических партий и исключающего коалицию с партиями буржуазными. Выслушав эту мысль, мой собеседник ответил: ну что ж, попробуйте, мы вам своей поддержки не дадим. И это мнение оказалось не единственным: как известно, идея коалиции с буржуазными партиями пережила даже октябрьскую революцию и реализация ее не остановилась и перед ужасающими перспективами гражданской войны.

Все эти три тяжких исторических греха социалистической интеллигенции, разъединявших ее с большевиками, роковым образом приводили ее к одному и тому же: к отрыву от народной массы и к непониманию тех глубочайших социальных сдвигов, которые произвела в них революция. Основным следствием отрыва явилось, конечно, то, что наша революция пошла по пути, максимально разрушительному. Правда, великое, истинно творческое значение революционной разрушительной работы сплошь и рядом недооценивается, а ужасы его безмерно преувеличиваются. В действительности, основной смысл революции как раз и заключается в безжалостном разрушении отжившего старого, как необходимой предпосылке творчества народившегося нового. И в этом отношении нельзя достаточно оценить все колоссальное значение разрушительной работы проделанной нашей революцией. И если в этой великой разрушительной работе "хвачено через край" и ухвачено через край не мало, то объясняется это как раз внутренним надрывом руководящего социалистического кадра страны, доведшего страну до ужасающей гражданской войны не только между социально враждебными силами, но и между социалистами разных направлений. И ясно, конечно, что возлагать всю ответственность за революционное разрушение на одну, победившую сторону глубоко несправедливо. Ответственность эту полностью разделяет с нею и сторона побежденная, располагавшая властью в свое время и не сумевшая использовать ее. Как бы, однако, не были велики и ужасны эти "издержки" революции, как бы велики не были порожденные ею шипы и трения, каждый социалист, конечно, не может не "признать" совершившейся революции "своей".

В конце концов, все шипы и трения, развившиеся в течение революционного процесса, без сомнения - дело "наживное" и не могут не быть изжиты на ближайших же дальнейших стадиях его эволюции. У социалиста к ним может быть только одно отношение - "свои люди - сочтемся", хотя, как известно, именно "свои" люди и бьют обыкновенно больнее…

В применении же к переживаемой эпохе, ни один искренний социалист не может не учитывать со всей серьезностью еще одного, решающего в этом вопросе фактора - великого международного значения нашей революции и враждебного капиталистического окружения, которое готово для борьбы с нею на все средства, не исключая и новой ужасной военной бойни. В перспективе этого международного положения социалистический фронт во что бы то ни стало должен быть единым и все социалисты, не смотря на свои, пусть даже резкие тактические расхождения, должны быть по одну сторону баррикады.

Жизнь властно требует этого единства социалистического фронта, осуществление которого, конечно, уже само по себе неизбежно должно повести и к быстрому отмиранию создавшихся ранее революционных "шипов" и к установлению на их место атмосферы живой, творческой социалистической работы, ни от кого не требующей недопустимых компромиссов со своими убеждениями и дающей достаточный простор для каждого искреннего мнения.

Ясно, что полное восстановление так давно уже разорванного единого социалистического фронта возможно только усилиями обоих сторон. Но плох был бы тот социалист, который, ясно сознав свои собственные ошибки, не сделал бы из них немедленно же всех надлежащих выводов и ожидал для этого соответствующих шагов с другой стороны.

Жить приходится в страшно ответственное: сложное и трудное время, повелительно диктующее каждому, желающему слышать, его долг.

И едва ли можно сомневаться в том, что полное осуществление единого социалистического фронта является самым могучим средством для рассеяния нависающей над народами новой военной катастрофы. "Единый социалистический фронт" вызовет такой энтузиазм в рядах борцов за великое будущее человечества, как в нашей республике, так и вне ее, что ей не будут уже страшны никакие темные силы международной реакции.

Публикуется по рукописи воспоминаний, хранящейся в
Научном архиве РАО. Ф. 19 (Архив В.И.Чарнолуского). Оп. 1. Д. 265. Л. 28-45.

Назад [к началу раздела]