В Москву приехал еще до начала занятий, остановился по чьему-то совету в Большой Городской гостинице, на Никольской ул[ице], взял самый дешевый номер - по 75 к[опеек] в сутки. По размеру номер был вполне приличный, но в первую же ночь я был атакован таким полчищем клопов, что спать было невозможно и пришлось кое как организовать свою самозащиту. Тем не менее я все же прожил в этом номере целый месяц, уже по месячному расчету, пока не ориентировался в Москве, где я раньше никогда не был, и в условиях студенческой жизни. На все свои расходы я мог располагать только отпущенными мне матерью 35 р. в месяц - по тогдашнему времени эта скромная цифра все же оказалась близкой к бюджету среднего студенчества, а многие должны были довольствоваться гораздо меньшими средствами.

За 3 1/2 года своей студенческой жизни в Москве, я испытал все формы студенческого жилищного устройства. Огромное большинство размещалось по комнатам в частных квартирах, где селились частью в одиночку, частью по 2-3 человека, причем пользовались, кроме комнаты с отоплением и освещением еще самоварами утром и вечером и услугами. Обычная цена за студенческую комнату была рублей 15; главный район расселения - были Бронная и Б.Никитская с переулками. Я переменил таких комнат изрядное количество. Под конец я устроился по второму типу студенческого жилья - в специальной студенческой квартире, содержимой хозяйкой, которая обычно давала кроме квартиры также обед и чай. Жил я в квартире "тетки", Надежды Петровны Невзоровой, которая, как я узнал уже много позже, была на службе у полиции; она пользовалась у нас всех полнейшим доверием и с нею у нас были самые близкие, хорошие отношения. Сколько стоила жизнь в ее квартире я вспомнить не могу, думаю, что рублей 20 в месяц. Третьей формой студенческого жилья были правильно организованные, специальные студенческие общежития, но в то время на всю Москву их было всего два. Одно было устроено на средства Лепешкина. Заведовал им проф[ессор] Каблуков и условия жизни в нем были превосходны, но пользоваться им могло только ничтожное число привилегированных счастливцев; плата в нем была кажется по 25 р. в месяц. Второе общежитие - была знаменитая Лапинка, на Б.Дмитровке, где ютилась студенческая голь в буквальном смысле этого слова. Общежитие это было устроено в каком-то бывшем фабричном корпусе и состояло из ряда комнат, разделенных тонкими, не доходящими до потолка, переборками, так что во всем здании был постоянный шум, а весь воздух был пропитан табачным дымом. "Лапинка" была бесплатна и в ней всегда находили себе приют все, у кого на счету были даже не рубли, а копейки. Зато именно в "Лапинке" бурлила и кипела студенческая мысль и она же была центром всякого рода революционных начинаний.

Пищевой режим студенческой массы состоял из двух основных частей. Если не считать привозимых с каникул домашних запасов, то обычно дома студенты только пили утром и вечером чай; у меня и моих товарищей по комнате он состоял из пары стаканов с сахаром и хлеба; дневная порция последнего состояла или из белого горячего калача за 5 коп[еек] или из 1 ф[унта] "стародубского" пеклеванного хлеба, с обильно запеченным изюмом, ценой в 6 коп[еек]. Обедало студенчество в студенческой столовой, помещавшейся в Газетном переулке, во дворе, и представлявшей собой чрезвычайно своеобразное учреждение. Содержалась она исключительно на средства обедающих и никаких пособий ни от кого не получала. Не считая поварского состава, вся администрация столовой состояла из "хозяина" - студента, получавшего определенное содержание и бесплатный обед, избираемого (кажется на годичный срок) общим собранием обедающих и студентов-дежурных, получавших в дни своего дежурства бесплатный обед и также избираемых общим собранием; обязанности дежурных состояли в продаже талонов на кушанья, в контроле за доброкачественностью продуктов и в проверке денежной отчетности. Обедающие сами себя обслуживали. На столах в столовой всегда стояли большие блюда с нарезанным хлебом и большие графины с хлебным квасом; хлеб и квас можно было бесплатно потреблять в любых количествах и немало студентов-бедняков ими только и пробавлялись. Блюда оплачивались порционно и сытно пообедать в столовой можно было за 18-20 коп[еек]; меню всегда состояло из простых, но очень питательных блюд: мясных, первого и второго, блюд, каши, горячего молока. Общие собрания обедающих происходили обычно в послеобеденное время, не подвергались никакому надзору начальства и не всегда ограничивались одними только хозяйственными делами. Нередко происходили собрания для товарищеских судебных дел и т. д. Само собой разумеется, что своя столовая служила также превосходным местом для всякого рода конспиративных свиданий и связей. Она, конечно, находилась под негласным надзором, но последний был по-видимому очень слабо и плохо организован и студенчество с ним практически почти не считалось; о жертвах этого надзора мне лично никогда слышать не приходилось.

Очень оригинальным институтом студенческого была были студенческие "браки". Заключались они обыкновенно на период студенчества и имели свою, выработавшуюся временем обрядовую форму. Вступали в "брак" со студентами обыкновенно швейки; брачная связь исчерпывалась приходом в субботний вечер и уходом в воскресенье, причем на студенте лежала обязанность угощения своей подруги, а в случае беременности также и расходы на ее ликвидацию. С окончанием курса, "брак" обычно прекращался, что нередко сопровождалось очень тяжелыми переживаниями оставляемых студентами подруг. В немногих только случаях "студенческие браки" переходили в браки настоящие, прочные и длительные. Несмотря на свой временный характер, "студенческие браки" отнюдь не являлись простыми случайными половыми связями и неизменным их условием всегда являлась обоюдная "верность".

Культурный быт студенчества 80-х годов был конечно очень различен у различных социальных его слоев. Среди студентов было немало "белоподкладочников" - богатых дворянских и купеческих сынков, главное содержание студенческой жизни которых состояло в кутежах, ухажерстве и поддерживании карьеристских связей. Немало было среди студенчества и серяков, более или менее добросовестно выполнявших свою учебу, но мало или вовсе не интересовавшихся общественными и идейными вопросами. Основной тон студенческой жизни задавало очень внушительное по количеству студенчество идейное, в свою очередь принадлежавшее к двум основным типам: одни были поглощены исключительно проблемами широкого общего научного самообразования, другие, наряду с этим, более или менее активно участвовали в общем революционном движении и развивали различные формы своей собственной, студенческой нелегальной деятельности. У этой части университетского студенчества были тесные связи со студенчеством других высших учебных заведений Москвы и с курсистками Высших женских курсов. Курсистки были в то время еще только авангардом высшего женского образования и, в общем, их интеллектуальный и общественный уровень был еще выше среднего уровня мужского студенчества, а их социальный состав - более демократичен.

По части снабжения книгами, студенчество было предоставлено почти исключительно собственным силам. Насколько могу вспомнить, университетская библиотека обслуживала почти исключительно профессуру и студенты ею пользовались очень мало. Несколько больше пользовались Румянцевской и городскими общественными библиотеками, но главную роль играли частные платные библиотеки, которых тогда в Москве было очень много; они имели большой и хороший книжный состав и пользование ими было очень дешево, если не ошибаюсь - по 20 коп[еек] в месяц за право брать по одной книге, при очень небольшом залоге (кажется в 1 р[убль] с книги). Основной учебный материал для занятий-лекций - ежегодно издавался в литографированном виде по подписке одним-двумя студентами из своей же среды, причем на них лежала как издательская так и редакционная часть; во время чтения лекций они вели стенографическую запись и, насколько могу вспомнить, профессора в издании своих лекций никакого участия не принимали. Среди студенчества были очень широко распространены списки книг для систематического самообразования, литографированные или рукописные; списки были анонимными, но в общем были составлены с идеологической и научной точки зрения очень хорошо. В частности, студенчеством очень широко читались Чернышевский, Добролюбов, Писарев, Маркс, Лассаль и другие крупные писатели. Огромный спрос был на нелегальные книги, которые передавались с рук на руки. Что касается техники чтения, но никакой помощи в этом деле, ни устной, ни литературной, студенчество не имело. Я лично вел подробные конспекты всем прочитанным научным книгам; конспекты писались чернилами в больших "общих тетрадях", причем в них конспектировалась одна книга за другой.

Очень большую культурную роль в жизни студенчества играл театр. Любимыми театрами были Малый и Большой. Льготного снабжения студентов билетами не существовало и приходилось добывать их на общих основаниях. У меня лично было положение бывать в театре каждую неделю, причем покупалась исключительно галерка, по 35 к[опеек] за билет. Никаких экскурсий в то время не организовывалось. Посещение музеев студенчеством конечно практиковалось, но несравненно слабее, чем театров.

Учебные занятия в университете носили исключительно лекционный характер, никаких активных методов не применялось и очевидно ни студенты, ни сами профессора не имели о них никакого представления. Семинары также не применялись и даже "оставленные при университете" для подготовки к профессорскому званию - были предоставлены исключительно своим собственным силам; сколько-нибудь организованной работы с ними профессора не вели. Лекции на юридическом факультете обычно читались профессорами из года в год почти без всяких изменений, но для каждого студенческого состава они конечно имели характер новизны. При такой постановке дела, огромное значение для студенчества имели личность того или другого профессора, его талантливость и идейное направление. В этом отношении состав профессоров на юридическом факультете Московского университета был очень высок и лекции целого ряда профессоров посещались студентами самым усердным образом, хотя никакой регистрации посещений в то время по старому уставу не велось и обязательности этих посещений не было. К числу таких любимых профессоров относились М.М.Ковалевский, А.И.Чупров, И.И.Янчул (?), В.О.Ключевский, Гамбаров. Особенным успехом пользовались блестящие лекции Ковалевского и совершенно своеобразные лекции Ключевского, которые читались им с закрытыми глазами и отличались незабываемой, истинно-художественной четкостью. Содержательны, но феноменально сухи и формальны были лекции по римскому праву ректора университета Боголепова, впоследствии министра, убитого Карновичем. Своеобразную фигуру представлял собой профессор "богословия", протопресвитер Успенского собора Сергиевский. Его лекции читались для 1-го курса всех факультетов в самой большой "богословской" аудитории, но посещались лишь 2-3 десятками студентов, приходивших для забавы послушать как "профессор" разделывал в какой-нибудь час очередного крупного философа. "Профессор" был, однако, человек очень добрый и экзамены у него были очень легкие - на каждый "вопрос" достаточно было выучить наизусть лишь первые несколько строк его лекций. Со мной лично на экзамене у него вышел такой казус: попался мне билет, по которому выученное мной место лекций кончалось так: "не довольно ли сего", а что следовало дальше я уже не знал и замолчал. Профессор немного подождал, сказал "довольно" и поставил обычную у него "5".

Очень своеобразную картину представлял собой в старой Москве университетский праздник - "Татьянин день". Лекций в этот день не читалось и студенчеству предоставлялась оригинальная "свобода". В этот день все улицы наполнялись студенческими группами, громко распевавшими студенческие песни и нередко, в подвыпитом состоянии, учинявшими различные дебоши - опрокидывавшими возы с сеном, разбивавшими уличные фонари и т.д. Но даже и в таких случаях полиция в этот день студентов не арестовывала. Само собой разумеется, что не все студенчество пользовалось своей "свободой" в подобных формах. Передовое, идейное студенчество непременно проводило вечер этого дня в одной-двух "кухмистерских" - коммерческих учреждениях того времени с большими залами, отдававшимися для свадеб, балов и т. д. Студенты в этот день набивались в залы до отказа; ни о каких угощениях и танцах не было, конечно, и речи и весь вечер проходил в речах, причем обычно приглашались для этого особенно популярные среди студентов профессора и писатели. Речи, конечно, касались особенно злободневных вопросов, обычно только "между строк", но то, что нужно было сказать понималось всеми с полуслова и ораторы награждались дружными, долгими аплодисментами молодой, чуткой и отзывчивой аудитории. Само собой разумеется, что эти своеобразные студенческие митинги широко и умело использовались революционерами, связанными со студенческой средой. Теперь этот "студенческий день" давно уже забыт, да и утратил свое былое значение. Но может быть следовало бы, в дополнение ко многим другим советским "дням", восстановить и "студенческий день", придав ему конечно не узко-московский, а всесоюзный характер и наполнив его совершенно новым содержанием. А за этим последним, думается, остановки не будет и новый "день" будет иметь свою физиономию и будет играть полезную роль. Во всяком случае, советскому студенчеству подумать об этом следует.

Понятно, что идейное студенчество не могло удовлетворяться одними узкостуденческими делами и стоять в стороне от общей политической жизни страны и в особенности от происходившей в ней революционной борьбы с царизмом. Среди студенчества существовало довольно много нелегальных кружков, имевших своей задачей частью коллективную самообразовательную работу своих членов, частью участие в нелегальной общественной и революционной работе. В одном из таких кружков, состоящем из студентов и курсисток и имевшем около 10 членов, участвовал и я. Кружок сложился довольно прочно, существовал до самого конца моего пребывания в Московском университете и собирался регулярно. Жизнь кружка состояла в совместном обсуждении различных научных и общественных вопросов и в организации небольших, идейно-подобранных библиотечек для рассылки их в ту крестьянскую среду, с которой были связи у его членов. Библиотечки подбирались из находившейся в продаже популярной литературы. С другими студенческими кружками наш кружок связан не был. При непосредственном, организационном и литературном участии членов кружка издавался нелегальный студенческий журнал "Свободное слово". Журнал печатался на гектографе в формате 1/4 писчего листа и был довольно объемист. Я лично участвовал только в технической работе по журналу и еще не решался пробовать свои силы в литературной работе. Из литераторов журнала мне помнится только студент М.А.Плотников, дававший свои статьи в каждый номер журнала. О направлении журнала ясного представления у меня не осталось; в статьях его затрагивались как чисто студенческие вопросы, так и вопросы общественные и даже научные. У меня был полный комплект номеров журнала, но во время начавшихся вскоре в моей жизни обычных для того времени обысков, высылок и т.д. комплект как-то пропал.

В той студенческой среде, в которой я вращался, были довольно частыми гостями не только революционеры, жившие еще на легальном положении, но и революционеры, уже перешедшие на положение нелегальных. Особенно часто у нас бывал Зайчневский, приезжавший обычно вместе с другими нелегальными, фамилию которого я не могу сейчас вспомнить. Они не только вели среди студентов революционную пропаганду, но и вербовали из них пропагандистов, соглашающихся перейти на нелегальное положение. Этого рода работу Зайчневский вел преимущественно среди курсисток; помнится, что особенное внимание он уделял при этом М.Н.Карнатовской (?), очень красивой девушке, которая впоследствии оказалась связанной с полицией.

Насколько тесными были связи студенчества с революционерами, можно судить по террористическому акту, непосредственно совершенному группой студентов во главе с Ульяновым, Генераловым и Османовым (?). Мне лично также было дано однажды поручение спрятать бомбы, снаряженные для террористических актов, которое я и исполнил. Студенчество принимало конечно участие и в пропагандистской работе среди рабочих Москвы, но мне лично об этого рода работе было известно только по опыту Н.А.Малиновского, служившего фельдшером на фабрике Цинделя, бывшего членом нашего кружка; он жил с женой на самой фабрике и его квартира служила местом, где печатался наш журнал.

Очень широко были распространены среди студенчества земляческие организации, деятельность которых была очень разнообразна.

Если учебная сторона университета была, в сущности, очень далека от студенчества, то его инспекция была зато очень к нему близка. Инспектором университета был в то время Брызгалов, который своей чрезвычайной грубостью, бездушным формализмом, своим тщательно организованным сыском и постоянным вмешательством во все студенческие дела очень скоро завоевал себе общую ненависть студентов. Непосредственными агентами его сыска были университетские [слово вписано неразборчиво], подвергавшие, между прочим, постоянному осмотру оставляемую студентами на вешалках одежду.

Совместными усилиями Брызгалова и его агентов, явных и тайных, в университете была создана такая гнетущая атмосфера, которая не могла наконец не разразиться открытым взрывом в форме очередных студенческих "беспорядков", вспыхивавших, как известно, время от времени в продолжение всего царизма. И такой взрыв последовал в Московском университете в конце 1887 года. Вызван он был условиями, общими для всех университетов того времени и особенно обострившимися вследствие введения нового реакционного университетского устава. Неудивительно, поэтому, что выступление студенчества Московского университета вызвало дружный отклик в других высших школах и "беспорядки" впервые получили всероссийский характер. Вот как начались, были организованы и прошли эти "беспорядки" в Москве.

В ноябре 1887 г., незадолго до официального университетского концерта в Колонном зале Дворянского собрания (ныне Дом Союзов) я получил приглашение приехать вечером в Петровку, в одну из комнат недавно открытого студенческого общежития. Здесь собралось человек 10 студентов, из которых большая часть были мне незнакомы. Перед этим небольшим собранием выступил студент Синявский, который сообщил, что он не в состоянии выносить больше создавшуюся в университете атмосферу полицейского сыска и надзора, решил дать публичную пощечину инспектору Брызгалову на университетском концерте и предложил товарищам использовать этот акт. Собравшиеся, с глубоким волнением выслушавшие это совершенно неожиданное сообщение, пытались отговорить Синявского от задуманного поступка, несомненно угрожавшего ему очень тяжелыми последствиями, но Синявский заявил, что его решение зрело обдумано, не может быть изменено и снова предложил немедленно же приступить к избранию студенческого комитета для организации общестуденческих выступлений в связи с его актом. Как на меня, так и на других собравшихся Синявский произвел очень сильное впечатление человека в высшей степени скромного и чистого, живущего глубокой внутренней жизнью и совершенно неспособного ни к показным ролям, ни к болтовне. Перед такой решимостью не оставалось ничего другого, как тут же приступить к подготовке планомерного продуманного и организованного выступления всего университетского студенчества. Немедленно же был выбран Комитет для организации и проведения этого выступления, в который попал и я. Члены Комитета сейчас же занялись распределением между собой обязанностей. На М.А.Плотникова было возложено публичное изложение требований студенчества на собрании, которое несомненно должно было быть созвано ректором после акта Синявского. Несколько товарищей были избраны в качестве делегатов к студенчеству Петербурга, Харькова, Киева и Казани с целью организации солидарных с Московским студенчеством выступлений. Нескольким товарищам была поручена организация широкого общественного сбора средств для помощи тем студентам, которые в связи с "беспорядками" будут арестованы и высланы из Москвы. На меня выпала обязанность немедленно же организовать "типографию" для издания связанной со студенческим выступлением литературы. Через два дня эта "типография" уже была организована и сейчас же начала действовать. Обошлась она что-то около 50 рублей и состояла из Американской [слово вписано неразборчиво] машинки с двумя резиновыми валиками, ровного цинкового листа, химических чернил, валика для типографской краски и краски. Помещалась эта "типография" во втором этаже деревянного дома где-то на Бронных, в комнате одного студента и работа ее была совершенно явственно слышна не только в других комнатах квартиры, но и на улице. Моя роль в типографии, насколько помнится, сводилась исключительно к чисто технической работе изготовления клише и печатания, которая выполнялась мною вдвоем с еще одним товарищем.

О предстоящем на концерте выступлении Синявского знали, конечно, лишь очень немногие. Во время концерта Колонный зал был переполнен официальной публикой и студентами. Я получил место на хорах и с волнением ждал событий. Во время одного из антрактов раздался наконец слышный очень многими громкий звук пощечины, нанесенный Брызгалову в одном из проходов. Сейчас же произошло общее замешательство и волнение, концерт был прекращен, а Синявский был тут же арестован и увезен полицией. Уже через несколько дней судьба его была решена: он был отдан на длительный срок в дисциплинарный батальон - одна из самых суровых и тяжелых политических кар того времени. Много лет спустя, мне случайно пришлось встретиться со священником Бобруйского дисциплинарного батальона Бекаревичем, куда был заключен Синявский. Священник этот был очень редким исключением из среды тогдашнего поповства, был искренно верующим старым человеком, совершенным бессребреником и он мне рассказал, что Синявский быстро завоевал себе среди заключенных общие симпатии и держал себя в высшей степени мужественно.

Ночью и на следующий день работа Комитета была в полном разгаре. Немедленно же были разосланы делегации в другие города, быстро были собраны очень крупные по тому времени средства, интенсивно заработала "типография". На другой день ректором Боголеповым было созвано в актовом зале общее студенческое собрание, к которому ректор обратился с соответствующей строгой и холодной речью. С ответом ему выступил не М.А.Плетнев, как было назначено комитетом, а другой член Комитета Н.Г.Гонфергаузен ("барон"), который произнес горячую, дерзкую речь, излагавшую все причины происшедшего выступления и требования студенчества. Речь была покрыта дружными аплодисментами. "Барон" конечно был сейчас же арестован. Занятий в университете разумеется не было и волнение студенчества выливалось в ряде уличных выступлений студентов, разгоняемых и избиваемых полицией. Общего массового выступления студентов на улицах организовано не было. Из уличных событий дня наиболее значительным было прибытие в Москву большой делегации от студентов-петровцев, которая несла письменный приветственный адрес студенчеству университета. Делегация была окружена на Страстной площади полицией, которая принялась избивать ее участников. В числе других был жестоко избит и выброшен за кольцо полиции и студент-сибиряк Суханов, в фуражке которого был спрятан адрес. Тогда Суханов снова, между ног полицейских, ворвался внутрь кольца, разыскал-таки свою фуражку и доставил адрес по назначению. Этот Суханов был, между прочим, одной из типичных фигур современного студенчества. Маленького роста, в какой-то длиннейшей шинели с чужого плеча, худой, бедняк, Суханов был одним из активных, выдающихся участников всех проявлений нелегальной студенческой общественной жизни.

Университетские дворы конечно были весь день переполнены взволнованным студенчеством и вечером на него были двинуты для избиения толпы приказчиков-охотнорядцев. Железные ворота университета однако были сейчас же заперты, за ними стояла сплошная, готовая к отпору, студенческая масса и студенческого погрома устроить не удалось.

Немедленно же начались массовые аресты и высылки студентов из Москвы. На всех вокзалах высылаемых встречали агенты Комитета, снабжавшие их продуктами на дорогу, а нуждающихся и деньгами. Часть собранных денег хранилась, между прочим, у нас на квартире у "тетки" Невзоровой, с которой произошел следующий инцидент: она заявила, что от волнения бросила в огонь переданную ей на ходу для хранения сторублевку, которая и сгорела. Тогда это было принято за чистую монету и вспомнилось лишь впоследствии, когда была установлена связь Невзоровой с полицией. Надо полагать, что она не могла не быть привлечена и к вылавливанию подлежащих высылке студентов, но никаких изобличающих ее в этом отношении фактов я припомнить не могу.

Я лично также не избег высылки, хотя по возложенным на меня обязанностям члена Комитета и не мог в эти дни нигде выступать публично. Через 2-3 дня после начала волнений, когда я находился на спешной работе в своей "типографии", меня вызвали на квартиру и оттуда в полицейский участок, куда я явился совершенно измазанный типографской краской. Здесь мне объявили, что я уволен из университета и высылаюсь на родину, причем обязуюсь выехать немедленно же. Прямо из полиции, не успев собрать вещи, я уже отправился на Курский вокзал, где меня посадили в совершенно нетопленный, несмотря на мороз, вагон. По дороге я заехал к приятелю Малиновскому, служившему фельдшером в земской больнице близ Серпухова и простудившись в нетопленном вагоне провалялся у него несколько дней больным. Приехав домой и явившись в местную полицию я узнал, что о моем выезде ей было телеграфно сообщено и моя неявка уже вызывала беспокойство.

Моя высылка из Москвы состоялась всего за полгода до окончания курса. Прожив на родине несколько месяцев, я решил отправиться в Киев и попытаться поступить в Киевский университет. С прошением в руках явился к попечителю учебного округа А.Я.Ростовцеву, который встретил меня крайне сурово и спросил раскаиваюсь ли я в своем поступке. Я ответил, что раскаиваться мне не в чем, но что мне необходимо окончить курс и я могу дать обещание, что буду занят это время исключительно учением. Этого обещания оказалось достаточно и с осени я уже был студентом 4-го курса юридического факультета Киевского университета, который весной и окончил. Никаких знакомств среди студенчества у меня здесь не было и я провел последний год своего студенчества почти нигде не бывая, целиком занятый самообразованием и учебой. После Москвы, студенческая жизнь в Киеве произвела на меня очень серое впечатление; насколько я мог судить, и по своему, так сказать, профессиональному уровню и по своей общественно-политической настроенности киевское студенчество стояло гораздо ниже Московского. Что же касается профессуры, то она не могла идти ни в какое сравнение с блестящим составом московской профессуры. Те киевские профессора, которых я слушал на IV-м курсе, оказались совершенно ничтожными в научном отношении величинами. Всецело господствовала и здесь шаблонная лекционная система, причем особенно бросилась в глаза полнейшая научная изолированность профессорской среды одного университета от среды других университетов. Достаточно сказать, что сориентировавшись в этой среде и избирая тему для своего "кандидатского" выпускного сочинения, я не долго думая, просто на просто переписал одну из глав уже прослушанных лекций Гамбарова, этот явный плагиат остался профессору неизвестным и я получил первую "ученую степень" того времени - звание "кандидата прав".